И даже небо было нашим - Паоло Джордано

его, я осознала, какой у меня запущенный вид. Немытая голова, стянутые в хвост волосы, шорты Берна, которые я надевала для работы в саду, блестящий лоб и мокрые подмышки, – гонадотропин вызывал у меня потливость.

– Надеюсь, не помешал? Я тут проезжал мимо.

– Я одна дома, – сказала я, давая понять, что Никола, по моему мнению, мог приехать только ради встречи с Берном и ни для чего другого.

Уперев руки в бока, Никола огляделся с довольным видом.

– Чезаре сказал: «Ты заметишь там перемены». А по-моему, все осталось, как было. Вот и качели висят, где висели.

– Только не садись на них, а то свалишься. Мы кое-что там переделали. Вот эта часть сада – вся новая. Хочешь, принесу тебе лимонад?

Когда я вернулась, Никола сидел за столом и писал сообщение. Затем, отложив мобильник, взял стакан лимонада и выпил залпом. Я налила ему еще один.

Улыбаясь, он показал на торцовую стену дома. Я вспомнила про символ плодородия, который Берн вывел краской на стене. Он появился так давно, что я перестала обращать на него внимание. Мы замазали его белилами, но со временем краска высохла и темные контуры тотема проступили опять.

– Это мы нарисовали на пари, – пояснила я и наверняка покраснела.

– Полагаю, пари вы проиграли, – сказал Никола.

Раньше я никогда не смущалась в его присутствии. Из нас двоих смущался только он. Но за время взросления произошли какие-то невидимые изменения, сдвиги, повороты. Или, быть может, все дело было в моем теперешнем образе жизни? Чем дальше, тем тяжелее давались мне встречи с людьми, которых я давно не видела.

– Ты все еще служишь в полиции? – спросила я, чтобы прогнать эти опасные мысли.

– Лейтенант Дельфанти к вашим услугам, – ответил он и показал на крошечный позолоченный значок на рубашке.

Если бы это услышал Данко, то обрушил бы на него всю мощь своего сарказма. Какое счастье, что Данко здесь больше нет.

– Тебе там нравится?

Никола повернул стакан на сто восемьдесят градусов: при этом жесте у меня в памяти всплыл его прежний образ, образ мальчишки-подростка.

– Думаю, я всегда был немного одержим идеей порядка, – ответил он. – Из нас троих я был самым сознательным. Возможно, потому, что был старшим.

Он говорил так, словно они с Берном и Томмазо все еще были близкими друзьями. Знал ли он, что эти двое никогда не упоминали его имя? Вот что роднило меня с Николой: мы оба умели оставаться верными, даже когда это было уже ни к чему.

– Чезаре вначале не одобрял это мое решение. Из-за того, что полицейским положено носить оружие. Но позже он понял, что оружие тут не главное. Главное – видеть перед собой определенный идеал, верить в порядок, понимаешь? – Он сделал паузу, как будто размышляя над сказанным. Затем покачал головой – Я не создан для свободы, как он ее понимает. А ты? Тебе нравится жизнь, которую ты здесь ведешь?

Я скрестила руки на груди.

– Здесь много работы. Надо возделывать землю, продавать свою продукцию. И все это вдвоем. Но другой жизни я себе не представляю. Иногда бывает странное ощущение: словно я стала частью пейзажа. Наравне с растениями и животными. Примерно как говорил твой отец.

Почему я делилась с ним всем этим?

– Вам бы надо хоть иногда ездить в город. У меня в квартире есть комната для гостей. И мне хотелось бы познакомить тебя со Стеллой.

– Это твоя невеста?

– Уже два года. Но мы не живем вместе. Она придерживается старых понятий.

Он ждал, что я приму приглашение либо найду предлог для отказа. Берн и я в Бари, Берн и я у него в доме – нет, такому не бывать.

– Тебе неприятно? – спросил он.

– Неприятно что?

– Что там будет Стелла. Что мы вместе.

Я напряглась.

– Почему мне должно быть неприятно?

– Это было бы нормально. Мне было неприятно, когда я узнал про тебя и Берна.

– Я рада за тебя, – сказала я. – Ты любишь печенье? Я тут экспериментирую с миндальной мукой. Может, оно не экстра-класса, но вполне приличное.

Никола чинно сидел и ждал, когда я принесу печенье. Взял одно с блюда, надкусил – и оно тут же рассыпалось.

– Знаю, оно ломкое, – сказала я.

Он улыбнулся:

– Просто надо выбрать и освоить нужную технику.

Мы так давно не виделись – и уже исчерпали темы для разговора. Хотя нет. У нас было общее прошлое, о котором мы могли говорить без конца, об игре в карты за этим самым столом, о сложном переплетении наших детских симпатий, о том, почему я перестала отвечать на его письма. Нам очень хотелось поговорить обо всем этом, но такой разговор был бы небезопасным, и мы оба это чувствовали.

– Мы с Берном хотим завести ребенка, – сказала я.

Это вырвалось у меня совершенно непреднамеренно, и я почувствовала стыд.

– Я сейчас прохожу курс лечения. Принимаю гормоны.

– Мне очень жаль, – вполголоса произнес Никола.

И вдруг меня понесло. На глазах выступили слезы. Я сказала:

– Анализы хорошие, но ничего не происходит.

Он смутился и помрачнел. «Наверно, я его раздражаю», – подумала я.

– У одного моего коллеги в полиции – варикоцеле, и от этого…

– А вот и Берн, – перебила его я.

Никола повернулся на стуле и помахал рукой Берну, который не ответил на его приветствие. Мы смотрели, как он шагает по подъездной аллее. Слезы все еще брызгали у меня из глаз, а я не могла и почему-то не хотела этому помешать. Просто вытирала их тыльной стороной ладони.

– Почему ты здесь? Тереза, это ты его пригласила? Зачем ты приехал?

Я встала, взяла Берна за руку.

– Он проезжал мимо и решил заглянуть к нам. Мы так долго с ним не виделись. Я дала ему лимонад.

Никола наблюдал за нами с непроницаемым видом.

– Почему ты плачешь? О чем вы тут говорили? – заволновался Берн.

Я быстро взглянула на Николу.

– А действительно, о чем?

– Так, ни о чем, – ответил он, стойко выдерживая мой взгляд.

Если бы я призналась, что рассказала Николе о лечении, Берн никогда бы мне этого не простил.

– Уезжай отсюда, – угрожающе произнес Берн. – Это больше не твой дом. Мы заплатили за него, понял? Убирайся!

Никола медленно встал. Аккуратно задвинул стул под столешницу, огляделся вокруг, словно желая в последний раз полюбоваться на ферму.

– Приятно было повидаться, – сказал он мне наконец.

Он взял Берна за плечи, как бы обнимая его, придвинулся лицом к его лицу. Дотронулся до его бороды – наверно, он еще не видел Берна бородатым, разве что со щетиной. Берн стоял неподвижно, не мешал ему.